Париж, 1926 год. «Золотой век» для деятелей искусства разных стран, которые творят в собственное удовольствие в этой «столице художников». Американец Ник Харт, живущий в бедном квартале, пока что безвестен и рисует с натуры, сидя в кафе. Однажды он встречает свою бывшую жену Рейчел — красивую молодую женщину, которая теперь связала собственную судьбу с богатым дельцом Бертрамом Стоуном, человеком властным и безжалостным. Между бывшими супругами с новой силой вспыхивает прежняя страсть. Параллельно развёртывается история авантюристки Натали де Виль, задумавшей нажиться на продаже шедевров из коллекции своего мужа и сделать подделки при помощи Ника Харта, которые в результате целой серии недоразумений попадают в Музей современного искусства в Нью-Йорке. А Харт, вернувшись в Америку, вновь соединяется с Рейчел, исчезнувшей при таинственных обстоятельствах из Парижа — и она предлагает ему поехать в Голливуд, где уже начинает процветать «фабрика грёз», индустрия обманов, которые поставлены на поток.

Режиссёр Алан Рудолф чуть насмешливо, сознательно смешивая выдумку и реальность, мелодраму и криминальную историю, иронический очерк богемных нравов и притчу о корыстных и фанатичных служителях искусства, поведал о «парижском порочном круге» — правда, знаменитости вроде Гертруды Стайн и Эрнеста Хемингуэя остаются где-то с краю, словно комические статисты. Интеллигентный юмор и лукавство постановщика делают прихотливый сюжет ещё более многомерным, утончённым, изящным. Балансируя между «салонной комедией» и «жестоким романсом», тщательной стилизацией минувшей эпохи и пародией на неё, он добивается несомненных художественных результатов.

Впрочем, можно пожалеть о том, что эта лента не была снята, как задумывалось, в конце 70-х годов. Рудолф долго не мог найти деньги на дорогостоящую постановку. Только после смерти своего соавтора, сценариста Джона Брэдшо, выполняя его завещание, Алан Рудолф, наконец, отважился на съёмки, хотя средств ему по-прежнему недоставало. И подобно своему безденежному герою, режиссёр решился на своеобразную подделку, искусно воспроизводя атмосферу Парижа 20-х годов на улицах… Монреаля. Подмена оказалась практически незамеченной, поскольку Рудолф смог убедить, что его фильм — как бы запечатление мифа, экранизация наших представлений о давней эпохе. По словам самого постановщика, то время было пропущено «сквозь фильтр воображения и наших грёз». Не случайно, что в финале молодой Хемингуэй произносит фразу, которая может быть и его личным признанием в любви к Парижу, и одновременно является словно данью памяти Джону Брэдшо, так и не увидевшему воплощения своего сценария на экране.