В этом «amor fati» — «любви к судьбе», в отрешенности от земных страстей и молчаливом приятии происходящего открывается тайна удивительной умиротворенности отца Павла: она — в его приобщенности к созерцанию глубин Бытия, в прозрении реальности духовного мира. У Нестерова Флоренский — это олицетворение постигнутой Истины, а Булгаков — воплощение пути к ней, пути мучительного, через очищающее горнило сомнений и трудный подвиг религиозного служения*.

Двойной портрет с этих людей, хорошо знакомых художнику по религиозно-философскому обществу памяти Вл. Соловьева, великолепен не только по глубине характеристики каждого из них. «Портрет Флоренского и Булгакова» — это одновременно и мистическое прозрение Нестеровым «двух образов русского апокалипсиса, по сю и по ту сторону бытия»**. Своеобразным продолжением темы, начатой в двойном портрете философов, стал «Портрет И. А. Ильина» (1921—1922), о котором Нестеров отзывался как об «одном из замечательных наших ученых-философов». Трактовка образа Ильина близка булгаковскому: здесь та же «неутолимая тревога», «неукротимое беспокойство», «настойчивая устремленность» , но, помимо этого, сюда прибавляется ощущение безысходного одиночества: рядом с Булгаковым есть Флоренский, а с Ильиным — нет никого, с кем он мог бы разделить непомерный груз душевных терзаний. Подобное чувство было хорошо знакомо Нестерову, оказавшемуся в 1918—1920 гг. в Армавире, далеко от привычного круга знакомых и единомышленников, и тяжело переживавшему происходящие в стране события. Чувство боли и тоски испытывали тогда многие представители русской интеллигенции, осмысляя «пройденный ими долгий и сложный путь, когда-то начатый с совершенно иными ожиданиями».